Эдгар По

---

Тут хитрость в духе Макьявелли —
Ее не все понять сумели. {*}
{* Перевод В. В. Рогова.}
Батлер {1*}

Перевод З.Е. Александровой

Должен с сожалением сказать, что Фолио Клуб — не более как скопище
скудоумия. Считаю также, что члены его столь же уродливы, сколь глупы.
Полагаю, что они твердо решили уничтожить Литературу, ниспровергнуть Прессу
и свергнуть Правительство Имен Собственных и Местоимений. Таково мое личное
мнение, которое я сейчас осмеливаюсь огласить.
А между тем, когда я, всего какую-нибудь неделю назад, вступал в это
дьявольское объединение, никто не испытывал к нему более глубокого
восхищения и уважения, чем я. Отчего в моих чувствах произошла перемена,
станет вполне ясно из дальнейшего. Одновременно я намерен реабилитировать
собственную личность и достоинство Литературы. Обратившись к протоколам, я
установил, что Фолио Клуб был основан как таковой — дня — месяца — года. Я
люблю начинать с начала и питаю особое пристрастие к датам. Согласно одному
из пунктов принятого в ту пору Устава, членами Клуба могли быть только лица
образованные и остроумные; а признанной целью их союза было «просвещение
общества и собственное развлечение». Ради этой последней цели на дому одного
из членов клуба ежемесячно проводится собрание, куда каждый обязан принести
сочиненный им самим Короткий Рассказ в Прозе. Каждое такое сочинение
читается автором перед собравшимися за стаканом вина, после обеда. Все,
разумеется, соперничают друг с другом, тем более что автор «Лучшего
Рассказа» становится pro tern {Временно (лат.).} Председателем клуба;
должность эта весьма почетна, почти не сопряжена с расходами и сохраняется
за занимающим ее лицом, пока его не вытеснит еще лучший рассказчик. И
наоборот, автор рассказа, признанного худшим, обязан оплатить обед и вино на
следующем очередном собрании общества. Это оказалось отличным способом
привлекать время от времени новых членов вместо какого-нибудь несчастливца,
который, проиграв такое угощение два-три раза подряд, натурально отказывался
и от «высокой чести» и от членства. Число членов Клуба не должно превышать
одиннадцати. На это имеется ряд основательных причин, которые нет надобности
излагать, но о которых догадается всякий мыслящий человек. Одна из них
состоит в том, что первого апреля, в год триста пятидесятый перед Потопом,
на солнце, как говорят, было ровно одиннадцать пятен. Читатель заметит, что
в этом кратком очерке истории Общества я не даю воли своему негодованию и
пишу с редким беспристрастием и терпимостью. Для expose {Сообщения
(франц.).}, которое я намерен сделать, достаточно привести протокол собрания
Клуба от прошлого вторника, когда я дебютировал в качестве члена этого
общества, будучи избран вместо достопочтенного Огастеса Зачерктона,
вышедшего из его состава.
В пять часов пополудни я, как было условлено, явился к мистеру
Руж-э-Нуар, почитателю леди Морган {2*}, признанному в предыдущем месяце
автором худшего рассказа. Я застал собравшихся уже в столовой и должен
признать, что яркий огонь камина, комфортабельная обстановка комнаты и
отлично сервированный стол, равно как и достаточная уверенность в своих
способностях, настроили меня весьма приятно. Я был встречен с большим
радушием и пообедал, крайне довольный вступлением в общество столь знающих
людей.
Членами его были большей частью очень примечательные личности. Это был
прежде всего мистер Щелк, председатель, чрезвычайно худой человек с
крючковатым носом, бывший сотрудник «Обозрения для глупцов».
Был там также мистер Конволвулус Гондола, молодой человек, объездивший
много стран.
Был Де Рерум Натура, эсквайр, носивший какие-то необыкновенные зеленые
очки.
Был очень маленький человечек в черном сюртуке, с черными глазами.
Был мистер Соломон Гольфштрем, удивительно похожий на рыбу.
Был мистер Оррибиле Дикту, с белыми ресницами и дипломом Геттингенского
университета.
Был мистер Блэквуд Блэквуд {3*}, написавший ряд статей для иностранных
журналов.
Был хозяин дома, мистер Руж-э-Нуар, поклонник леди Морган.
Был некий толстый джентльмен, восхищавшийся Вальтером Скоттом.
Был еще Хронологос Хронолог, почитатель Хорейса Смита {4*}, обладатель
большого носа, побывавшего в Малой Азии.
Когда убрали со стола, мистер Щелк сказал, обращаясь ко мне: «Полагаю,
сэр, что едва ли есть надобность знакомить вас с правилами Клуба. Вам, я
думаю, известно, что мы стремимся просвещать общество и развлекать самих
себя. Сегодня, однако, мы ставим себе лишь эту вторую цель и ждем, чтобы и
вы внесли свой вклад. А сейчас я приступлю к делу». Тут мистер Щелк,
отставив от себя бутылку, достал рукопись и прочел следующее:

Метценгерштейн

Pestis eram vivus — moriens tua mors ero.
Martin Luther
{При жизни был для тебя несчастьем;
умирая, буду твоей смертью {1*} (лат.).
Мартин Лютер.}

Ужас и рок преследовали человека извечно. Зачем же в таком случае
уточнять, когда именно сбылось то пророчество, к которому я обращаюсь?
Достаточно будет сказать, что в ту пору, о которой пойдет речь, в самых
недрах Венгрии еще жива и крепка была вера в откровения и таинства учения о
переселении душ. О самих этих откровениях и таинствах, заслуживают ли они
доверия или ложны, умолчу. Полагаю, однако, что недоверчивость наша (как
говаривал Лабрюйер {2*} обо всех наших несчастьях вместе взятых) в
значительной мере «vient de ne pouvoir etre seule» {Проистекает от того, что
мы не умеем быть одни (франц.).}. {Учение о метемпсихозе решительно
поддерживает Мерсье {3*} в «L’an deux mille quatre cents quarante», а И.
Дизраэли говорит, что «нет ни одной другой системы {4*}, столь же простой и
восприятию которой наше сознание противилось бы так же слабо». Говорят, что
ревностным поборником идеи метемпсихоза был и полковник Итен Аллен {5*},
один из «ребят с Зеленой горы».}
Но в некоторых своих представлениях венгерская мистика придерживалась
крайностей, почти уже абсурдных. Они, венгры, весьма существенно отличались
от своих властителей с Востока. И они, например, утверждали: «Душа» —
(привожу дословно сказанное одним умнейшим и очень глубоким парижанином) —
«ne demeure qu’une seule fois dans un corps sensible: au reste — un cheval,
un chien, un homme meme, n’est que la ressemblance peu tangible de ces
animaux» {Лишь один раз вселяется в живое пристанище, будь то лошадь,
собака, даже человек, впрочем, разница между ними не так уж велика
(франц.).}.
Распря между домами Берлифитцингов и Метценгерштейнов исчисляла свою
давность веками. Никогда еще два рода столь же именитых не враждовали так
люто и непримиримо. Первопричину этой вражды искать, кажется, следовало в
словах одного древнего прорицания: «Страшен будет закат высокого имени,
когда, подобно всаднику над конем, смертность Метценгерштей-на
восторжествует над бессмертием Берлифитцинга».
Конечно, сами по себе слова эти маловразумительны, если не бессмысленны
вообще. Но ведь событиям столь же бурным случалось разыгрываться, и притом
еще на нашей памяти, и от причин, куда более ничтожных. Кроме же всего
прочего смежность имений порождала раздоры, отражавшиеся и на
государственной политике. Более того, близкие соседи редко бывают друзьями,
а обитатели замка Берлифитцинг могли с бойниц своей твердыни смотреть прямо
в окна дворца Метценгерштейн. Подобное же лицезрение неслыханной у обычных
феодалов роскоши меньше всего могло способствовать умиротворению менее
родовитых и менее богатых Берлифитцингов. Стоит ли удивляться, что при всей
нелепости старого предсказания, из-за него все же разгорелась неугасимая
вражда между двумя родами, и без того всячески подстрекаемыми застарелым
соперничеством и ненавистью. Пророчество это, если принимать его хоть
сколько-нибудь всерьез, казалось залогом конечного торжества дома и так
более могущественного, и, само собой, при мысли о нем слабейший и менее
влиятельный бесновался все более злобно.
Вильгельм, граф Берлифитцинг, при всей его высокородности, был к тому
времени, о котором идет наш рассказ, немощным, совершенно впавшим в детство
старцем, не примечательным ровно ничем, кроме безудержной, закоснелой
ненависти к каждому из враждебного семейства, да разве тем еще, что был
столь завзятым лошадником и так помешан на охоте, что при всей его
дряхлости, преклонном возрасте и старческом слабоумии у него, бывало, что ни
день, то снова лов.
Фредерик же, барон Метценгерштейн, еще даже не достиг совершеннолетия.
Отец его, министр Г., умер совсем молодым. Мать, леди Мари, ненадолго
пережила супруга. Фредерику в ту пору шел восемнадцатый год {6*}. В городах
восемнадцать лет — еще не возраст; но в дремучей глуши, в таких царственных
дебрях, как их старое княжество, каждый взмах маятника куда полновесней.
В силу особых условий, оговоренных в духовной отцом, юный барон вступал
во владение всем своим несметным богатством сразу же после кончины
последнего. До него мало кому из венгерской знати доставались такие угодья.

• Tweet

Страницы: 1 2 3