Метценгерштейн

Произведение в мультимедии

Аудиокнига:
Фильм:


Pestis eram vivus – moriens tua mors ero.
Martin Luther
{При жизни был для тебя несчастьем;
умирая, буду твоей смертью {1*} (лат.).
Мартин Лютер.}

Ужас и рок преследовали человека извечно. Зачем же в таком случае
уточнять, когда именно сбылось то пророчество, к которому я обращаюсь?
Достаточно будет сказать, что в ту пору, о которой пойдет речь, в самых
недрах Венгрии еще жива и крепка была вера в откровения и таинства учения о
переселении душ. О самих этих откровениях и таинствах, заслуживают ли они
доверия или ложны, умолчу. Полагаю, однако, что недоверчивость наша (как
говаривал Лабрюйер {2*} обо всех наших несчастьях вместе взятых) в
значительной мере «vient de ne pouvoir etre seule» {Проистекает от того, что
мы не умеем быть одни (франц.).}. {Учение о метемпсихозе решительно
поддерживает Мерсье {3*} в «L’an deux mille quatre cents quarante», а И.
Дизраэли говорит, что «нет ни одной другой системы {4*}, столь же простой и
восприятию которой наше сознание противилось бы так же слабо». Говорят, что
ревностным поборником идеи метемпсихоза был и полковник Итен Аллен {5*},
один из «ребят с Зеленой горы».}
Но в некоторых своих представлениях венгерская мистика придерживалась
крайностей, почти уже абсурдных. Они, венгры, весьма существенно отличались
от своих властителей с Востока. И они, например, утверждали: «Душа» -
(привожу дословно сказанное одним умнейшим и очень глубоким парижанином) -
«ne demeure qu’une seule fois dans un corps sensible: au reste – un cheval,
un chien, un homme meme, n’est que la ressemblance peu tangible de ces
animaux» {Лишь один раз вселяется в живое пристанище, будь то лошадь,
собака, даже человек, впрочем, разница между ними не так уж велика
(франц.).}.
Распря между домами Берлифитцингов и Метценгерштейнов исчисляла свою
давность веками. Никогда еще два рода столь же именитых не враждовали так
люто и непримиримо. Первопричину этой вражды искать, кажется, следовало в
словах одного древнего прорицания: «Страшен будет закат высокого имени,
когда, подобно всаднику над конем, смертность Метценгерштей-на
восторжествует над бессмертием Берлифитцинга».
Конечно, сами по себе слова эти маловразумительны, если не бессмысленны
вообще. Но ведь событиям столь же бурным случалось разыгрываться, и притом
еще на нашей памяти, и от причин, куда более ничтожных. Кроме же всего
прочего смежность имений порождала раздоры, отражавшиеся и на
государственной политике. Более того, близкие соседи редко бывают друзьями,
а обитатели замка Берлифитцинг могли с бойниц своей твердыни смотреть прямо
в окна дворца Метценгерштейн. Подобное же лицезрение неслыханной у обычных
феодалов роскоши меньше всего могло способствовать умиротворению менее
родовитых и менее богатых Берлифитцингов. Стоит ли удивляться, что при всей
нелепости старого предсказания, из-за него все же разгорелась неугасимая
вражда между двумя родами, и без того всячески подстрекаемыми застарелым
соперничеством и ненавистью. Пророчество это, если принимать его хоть
сколько-нибудь всерьез, казалось залогом конечного торжества дома и так
более могущественного, и, само собой, при мысли о нем слабейший и менее
влиятельный бесновался все более злобно.
Вильгельм, граф Берлифитцинг, при всей его высокородности, был к тому
времени, о котором идет наш рассказ, немощным, совершенно впавшим в детство
старцем, не примечательным ровно ничем, кроме безудержной, закоснелой
ненависти к каждому из враждебного семейства, да разве тем еще, что был
столь завзятым лошадником и так помешан на охоте, что при всей его
дряхлости, преклонном возрасте и старческом слабоумии у него, бывало, что ни
день, то снова лов.
Фредерик же, барон Метценгерштейн, еще даже не достиг совершеннолетия.
Отец его, министр Г., умер совсем молодым. Мать, леди Мари, ненадолго
пережила супруга. Фредерику в ту пору шел восемнадцатый год {6*}. В городах
восемнадцать лет – еще не возраст; но в дремучей глуши, в таких царственных
дебрях, как их старое княжество, каждый взмах маятника куда полновесней.
В силу особых условий, оговоренных в духовной отцом, юный барон вступал
во владение всем своим несметным богатством сразу же после кончины
последнего. До него мало кому из венгерской знати доставались такие угодья.
Замкам его не было счета. Но все их затмевал своей роскошью и грандиозностью
размеров дворец Метценгерштейн. Угодья его были немерены, и одна только
граница дворцового парка тянулась целых пятьдесят миль, прежде чем
замкнуться.
После вступления во владение таким баснословным состоянием господина
столь юного и личности столь заметной недолго пришлось гадать насчет того,
как он проявит себя. И верно, не прошло и трех дней, как наследник
переиродил самого царя Ирода {7*} и положительно посрамил расчеты самых
загрубелых из своих видавших виды холопов. Гнусные бесчинства, ужасающее
вероломство, неслыханные расправы очень скоро убедили его трепещущих
вассалов, что никаким раболепством его не умилостивишь, а совести от него и
не жди, и, стало быть, не может быть ни малейшей уверенности, что не
попадешь в безжалостные когти местного Калигулы {8*}. На четвертую ночь
запылали конюшни в замке Берлифитцинг, и стоустая молва по всей округе
прибавила к страшному и без того списку преступлений и бесчинств барона еще
и поджог.
Но пока длился переполох, поднятый этим несчастьем, сам юный вельможа
сидел, видимо весь уйдя в свои думы, в огромном, пустынном верхнем зале
дворца Метценгерштейн. Бесценные, хотя и выцветшие от времени гобелены,
хмуро смотревшие со стен, запечатлели темные, величественные лики доброй
тысячи славных предков. Здесь прелаты в горностаевых мантиях и епископских
митрах по-родственному держали совет с всесильным временщиком и сувереном о
том, как не давать воли очередному королю, или именем папского всемогущества
отражали скипетр сатанинской власти. Там высокие темные фигуры князей
Метценгерштейн на могучих боевых конях, скачущих по телам поверженных
врагов, нагоняли своей злобной выразительностью страх на человека с самыми
крепкими нервами; а здесь обольстительные фигуры дам невозвратных дней
лебедями проплывали в хороводе какого-то неземного танца, и его напев,
казалось, так и звучит в ушах.
Но пока барон прислушивался или старался прислушаться к оглушительному
гаму в конюшнях Берлифитцинга или, может быть, замышлял уже какое-нибудь
бесчинство поновей и еще отчаянней, взгляд его невзначай обратился к
гобелену с изображением огромного коня диковинной масти, принадлежавшего
некогда сарацинскому предку враждебного рода. Конь стоял на переднем плане,
замерев, как статуя, а чуть поодаль умирал его хозяин, заколотый кинжалом
одного из Метценгерштейнов.
Когда Фредерик сообразил, наконец, на что невольно, сам собой обратился
его рассеянный взгляд, губы его исказила дьявольская гримаса. Но оцепенение
не прошло. Напротив, он и сам не мог понять, что за неодолимая тревога
застилает, словно пеленой, все, что он видит и слышит. И нелегко ему было
примирить свои дремотные, бессвязные мысли с сознанием, что все это творится
с ним не во сне, а наяву. Чем больше присматривался он к этой сцене, тем
невероятней казалось, что ему вообще удастся оторвать от нее глаза – так
велика была притягательная сила картины. Но шум за стенами дворца вдруг стал
еще сильней, и когда он с нечеловеческим усилием заставил себя оторваться от
картины, то увидел багровые отблески, которые горящие конюшни отбрасывали в
окна дворцового зала.
Но, отвлекшись было на миг, его завороженный взгляд сразу послушно
вернулся к той же стене. К его неописуемому изумлению и ужасу, голова
коня-великана успела тем временем изменить свое положение. Шея коня, прежде
выгнутая дугой, когда он, словно скорбя, склонял голову над простертым телом
своего повелителя, теперь вытянулась во всю длину по направлению к барону.
Глаза, которых прежде не было видно, смотрели теперь настойчиво, совсем как
человеческие, пылая невиданным кровавым огнем, а пасть разъяренной лошади
вся ощерилась, скаля жуткие, как у мертвеца, зубы.
Пораженный ужасом, барон неверным шагом устремился к выходу. Едва
только он распахнул дверь, ослепительный красный свет, сразу заливший весь
зал, отбросил резкую, точно очерченную тень барона прямо на заколыхавшийся
гобелен, и он содрогнулся, заметив, что тень его в тот миг, когда он
замешкался на пороге, в точности совпала с контуром безжалостного, ликующего
убийцы, сразившего сарацина Берлифитцинга.
Чтобы рассеяться, барон поспешил на свежий воздух. У главных ворот он
столкнулся с тремя конюхами. Выбиваясь из сил, несмотря на смертельную
опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти.
– Чья лошадь? Откуда? – спросил юноша резким, но вдруг сразу охрипшим
голосом, ибо его тут же осенило, что это бешеное животное перед ним – живой
двойник загадочного скакуна в гобеленовом зале.
– Она ваша, господин, – отвечал один из конюхов, – во всяком случае
другого владельца пока не объявилось. Мы переняли ее, когда она вылетела из
горящих конюшен в замке Берлифитцинг – вся взмыленная, словно взбесилась.
Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели было

Страницы: 1 2 3

  1. Один комментарий к “Метценгерштейн”

  2. Анна - Авг 26, 2011 | Ответить

    очень мистический рассказ

Оставить комментарий или два

Я не робот!