Вдохновенная математика Эдгара По

(Рейтинг +5)
Loading ... Loading ...

И  современники,  и  потомки   видели   в   нем   личность,   вызывающе
обособившуюся от того «человека  толпы»,  чье  темя,  как  тогда  считалось,
украшает  «шишка  порядка»,   символизирующая   страсть   к   «системе»:   к
предпринимательству, скопидомству и ханжескому благочестию. Современники его
за это ненавидели -  с  редким  единодушием.  Как  изощрялись  они  в  своих
инсинуациях и  нападках,  грязных  сплетнях  и  грубой  клевете!  Все  здесь
сплелось в тугой узел: зависть  к  таланту,  страх  перед  отточенным  пером
По-газетчика,  ущемленное  самолюбие   ничтожеств,   задетых   его   громкой
известностью, раздражение здравомыслящих, потешавшихся над «бреднями» -  над
«Мореллой», «Лигейей», «Падением Дома Ашеров».
Эдгар Аллан По (1809-1849) рано испытал на себе  эту  острую  неприязнь
десятков людей, чьи имена сохранились в истории только оттого,  что  с  ними
связаны какие-то особенно злобные выходки против великого поэта. Шли годы  -
неприязнь не ослабевала. И оборачивалась жестокостью, которая  теперь  может
показаться просто необъяснимой, чем-то вроде странной мании, что  овладевала
многими героями его рассказов.
Так и тянулась через его биографию  непрерывающаяся  цепочка  житейских
неудач,    бедствий,    крушений,    выматывающих    душу    конфликтов    с
недоброжелательным окружением, — по видимости  часто  мелочных,  а  по  сути
принципиальных и своей неразрешимостью порождавших душевные травмы, приступы
отчаяния и безысходной тоски.
Его преследовали яростно, лишь ожесточаясь с новыми бедами, которые ему
щедрой рукой посылала судьба. Совсем молодой покинула этот мир Виргиния, его
Аннабель  Ли,  пленительная  и  незабвенная,  навек  уснувшая  «в  саркофаге
приморской земли». Он погибал от горя, порабощенный воспетой им  в  «Улялюм»
Ночью Ночей, когда, по католическому поверью,  духи  мертвых  властвуют  над
живыми. А в это самое  время  Саре  Уитмен,  его  последнему  романтическому
увлечению и последней надежде, уже нашептывали,  что  Эдгар  По  не  сдержал
данного  ей  слова  совладать  со  своими  «пороками».  И  вот  их  помолвка
расстроилась, и еще одна ниточка, может быть,  крепче  других  привязывавшая
его к жизни, оборвалась.
Но даже и  после  того,  как  хмурым  осенним  днем  1849  года  его  в
бессознательном состоянии подобрали на  балтиморской  улице  и  доставили  в
госпиталь, где через четыре дня он скончался, — даже  после  такой  развязки
травля  не  прекратилась.  В  «Нью-Йорк  Трибьюн»  был  напечатан  некролог,
сочиненный неким Людвигом. За этим  псевдонимом  скрывался  Руфус  Грисуолд,
бывший священник и мелкий  литератор.  По  доверял  ему  -  как  выяснилось,
напрасно. Одному из общих приятелей Грисуолд как-то в  порыве  откровенности
показал бумаги, компрометировавшие имя поэта,  -  их  был  целый  ящик,  они
скапливались годами. И пошли в  ход,  когда  писался  некролог,  а  затем  и
вступительная статья к посмертному трехтомнику 1850 года, в котором Грисуолд
старательно  вымарывал  неугодные  ему  абзацы.  На  пропитанных  ненавистью
страницах вырисовывался образ пьяного  дебошира  и  скандалиста,  одержимого
демоном честолюбия, который заставлял его глумиться над святынями и высокими
идеалами, какими они были в представлении этого филистера, взявшегося судить
о поэте.
Лишь по неведению  или  по  ошибке,  писал  Грисуолд,  природа  вложила
несомненный творческий дар в человека, который был явно недостоин  выпавшего
ему жребия художника. И  как  же  плохо  он  распорядился  своим  даром!  Не
расплачивался с долгами, сжигал себя в оргиях, доверялся безумным  фантазиям
и хотел, чтобы им доверились другие. А на  попытки  его  образумить  отвечал
цинической насмешкой над соотечественниками и  попранием  элементарных  норм
общественного поведения. Что же, расплата пришла неотвратимо -  выхолощенный
талант, психическая деградация и кабак, это жалкое утешение изгоя…
Минует без малого три десятилетия, и на оскорбительные  для  памяти  По
наветы его душеприказчика, к  тому  времени  успевшие  приобрести  авторитет
правдивых свидетельств, ответит с другого берега Атлантики Стефан Малларме:

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
Грозя, заносит он сверкающую сталь
Над непонявшими, что скорбная скрижаль
Царю немых могил осанною звучала.
Как гидра некогда отпрянула, виясь,
От блеска истины в пророческом глаголе,
Так возопили вы, над гением глумясь,
Что яд философа развел он в алкоголе. {*}

{* Перевод И. Анненского.}

Малларме говорил от имени младшего поколения символистов -  он  был  их
признанным лидером. Символисты без колебаний объявили По  своим  предтечей.»
Неведомый американец» был еще в 1852 году открыт  Шарлем  Бодлером.  Обратим
внимание на дату — она многое объясняет и в бодлеровской интерпретации, и  в
самом интересе творца «Цветов Зла» к творцу «Ворона».  Закончилось  июньское
восстание 1848 года (Бодлер был на  баррикадах),  произошел  бонапартистский
переворот. Мир окрасился для Бодлера в сумрачные, тусклые тона. Читая По, он
поражался  глубокой  родственности  раскрывшегося  перед  ним   мироощущения
собственным трагическим переживаниям. На  несколько  лет  он  посвятил  себя
переводам и изучению творчества своего нового кумира.  Его  большая  статья,
написанная  в  1856  году,  сыграла  в  дальнейшей  литературной  судьбе  По
исключительную роль.
Бодлер воспринял творческую биографию По  как  пример  и  подтверждение
непреодолимого  разлада  между  художником  и  буржуазным  обществом,  между
искусством и действительностью. Он писал, что Америка  для  По  была  только
«громадным варварским загоном, освещенным газом», и чувствовал поэт  себя  в
этой стране, словно узник  в  камере,  «лихорадочно  метался  как  существо,
рожденное дышать в  мире  с  более  чистым  воздухом».  Он  находил,  что  и
личность, и произведения По отмечены «печатью  безграничной  меланхолии»,  а
гениальность  американского  писателя  отождествлял  с   его   поразительной
способностью передавать «абсурд, водворившийся в  уме  и  управляющий  им  с
ужасной логикой; истерию, сметающую волю; противоречие между нервами и  умом
человека, дошедшего до того, что боль он выражает  хохотом»  {Цит.  по  кн.:
Готье Т., Бодлер Ш. Искусственный рай. М, 1997. С. 192-213}.
Автор «Цветов Зла» представил Эдгара По  как  художника,  с  презрением
отвергшего вкусы и интересы «толпы»,  ушедшего  в  горние  сферы  надмирного
искусства и проникнутого духом  мятежа  против  ложных,  пошлых  устремлений
окружающей жизни, которая ему не простила  ни  этого  презрения,  ни  самого
бунта.
Сонет  Малларме,   в   сущности,   был   только   отголоском   подобной
интерпретации, в Америке так и не привившейся,  зато  в  Европе  приобретшей
огромное влияние; у Блока были все основания сказать, что «Эдгар По имеет…
отношение к нескольким широким руслам литературы XIX века»  {Блок  А.  Собр.
соч.: В 8 т. М., 1962. Т. 5. С. 617.}. Тогда, в 1906 году, — да и позднее  -
в поле зрения попадало обычно лишь одно «русло»: символизм. Блок едва ли  не
первым заметил, что от созданного По художественного  мира  протягиваются  и
другие нити — к Жюлю Верну, Уэллсу, а с другой стороны — к Достоевскому.
Тем не менее из наследия По символизм почерпнул особенно много — и  для
своих художественных  теорий,  и  для  поэтических  принципов,  и  для  всей
выразившейся в нем духовной ориентации. Характерна запись в  дневнике  Блока
от 28 октября 1912 года: находясь  под  впечатлением  от  навеянных  образом
Лигейи стихов В. Пяста, поэт пишет о них: «…свои,  близкие  в  возможности
мне, если я воспроизведу в себе утраченное об Э.  По»  {Там  же.  Т.  7.  С.
171.}. Слово «утраченное» — не случайное, ведь символистская пора для  Блока
уже давно позади. Но сохраняется чувство кровной связи со своим прошлым, а в
этом прошлом По — одно  из  самых  притягательных,  самых  созвучных  ранней
лирике Блока явлений мировой поэтической культуры. И не кто иной, как  Блок,
дал, быть может, наиболее лаконичную и точную характеристику этого  явления,
как его воспринимали символисты: «Эдгар По -  воплощенный  экстаз,  «планета
без орбиты» в  изумрудном  сиянии  Люцифера,  носивший  в  сердце  безмерную
остроту и сложность, страдавший глубоко и погибший трагически» {Там  же.  Т.
5. С. 537.}.
Торопясь очернить и дискредитировать По, добродетельный Руфус  Грисуолд
не обманулся в своем  предчувствии  будущей  славы  этого  художника  и  его
мощного духовного воздействия, — оттого и избрал  пасквильный  жанр.  Нельзя
сказать,  чтобы  его  усилия  вовсе  не  принесли  плодов.  В  обывательских
представлениях  о  «безумном  Эдгаре»   легенда,   восходящая   к   печально
знаменитому некрологу, укоренилась  на  долгие  десятилетия.  Да  и  как  не
заметить, что она наложила отпечаток на тот образ По, который возникал перед
Бодлером, Малларме или, например, Брюсовым, уверенно писавшим: «Мы,  которым
Эдгар По открыл весь соблазн своего «демона  извращенности»…»  {Брюсов  В.
Собр. соч.: В 7 т. М., 1977. Т. 6. С. 99.} — и возводившим  к  этому  истоку
начало декадентства.
Ведь, собственно, и в том, и в другом случае речь шла об одних и тех же
чертах По как личности и как  художника  -  об  «экстазе»,  «извращенности»,
галлюцинациях,  меланхолии.  И  только   оценки   оказывались   диаметрально
противоположными.  У  Грисуолда   -   уничижительными.   У   символистов   -
восторженными.
Наверное, поэтому  приблизиться  к  истинному  Эдгару  По  можно,  лишь
преодолев  инерцию  этой  устойчивой  легенды,  в  каком  бы   контексте   -
очернительном или панегирическом — она ни выступала.
Но преодолеть ее не  так  просто.  В  частности,  и  оттого,  что  сама
биография По,  лишь  стараниями  литературоведов  очищенная  от  домыслов  и
искажений, создавала для легенды обильную питательную среду.
В самом деле, до  чего  яркая,  болезненная,  сотрясаемая  трагическими

  • Tweet

Страницы: 1 2 3 4 5

Обсудить на форуме

Комментарии:

Оставить комментарий или два

Я не робот!